Книга Страшного суда - Страница 57

Церковь должна где-то быть. Она ведь слышала колокол, когда лежала в кровати. Вернувшись во двор, Киврин увидела короткую тропку, которая вела к плетеной выгородке с двумя грязными свиньями и отхожему месту, выдающему себя невыносимым запахом. Она пошла по дорожке, опасаясь, что у сортира тропка и закончится. Однако, обогнув отхожее место, дорожка выходила на луг.

Там и оказалась деревня. И церковь, на дальнем краю луга, в точности как помнила Киврин, а за ней — холм, с которого они тогда спустились.

Луг на самом деле не отличался живописностью: просто проплешина, с одного края — крестьянские лачуги, с другого — ручей с ивами. Однако на пожухшем травянистом пятачке паслась корова, а под большим голым дубом — привязанная к колышку коза. Лачуги, перемежаясь со стогами сена и навозными кучами, тянулись по близкой стороне — чем дальше от господского дома, тем мельче и кривее, но даже самый первый и крупный из домов, наверняка принадлежавший мажордому, был просто хибарой. Все такое тесное, грязное и ветхое… Только церковь выглядела как положено.

Колокольня стояла отдельно, между погостом и лугом. Ее, очевидно, пристроили позже, потому что церковь с характерными скругленными вверху романскими окнами была сложена из серого камня, а высокая, толстая колокольня — из желтоватого, почти золотистого.

Мимо погоста и колокольни шла узкая тропка — не шире той, что у переброски — к лесу на холме.

«Вот отсюда мы и приехали», — поняла Киврин и направилась к лугу, но стоило отлепиться от амбарной стены, как налетел ветер. Он пронзил плащ насквозь и ударил прямо в грудь. Киврин запахнулась поплотнее, стиснув края у горла, и двинулась вперед.

На юго-западе снова ожил колокол. К чему бы это? Эливис с Имейн как-то его обсуждали, но до того, как Киврин начала разбирать их речь, а вчера, когда звон донесся в очередной раз, Эливис будто и вовсе его не заметила. Возможно, это обычай Четырехдесятницы. Колокола должны звонить с наступлением сумерек в Сочельник, а затем в течение часа до полуночи. Не исключено, что и в остальные дни Четырехдесятницы они тоже так звонят.

Киврин скользила по грязи и спотыкалась на корнях. Под ребрами снова начало печь, но она упрямо шла вперед, стараясь шагать побыстрее. Вдалеке, за полем, чувствовалось какое-то движение — скорее всего крестьяне возвращались со святочным поленом или загоняли скотину. Отсюда не разглядеть. И, кажется, там уже начинал сыпать снег. Надо поторапливаться.

Ветер взметнул полы плаща и закружил вихрем опавшие листья. Корова, не поднимая головы, побрела прочь от ветра, к лачугам. Хотя какое из них укрытие, если они чуть выше Киврин и мало чем отличаются от беспорядочно понатыканных вязанок хвороста?

Колокол продолжал звонить, тягуче и размеренно, и Киврин поймала себя на том, что замедляет шаг в такт звону. Так нельзя. Нужно торопиться. Вот-вот пойдет снег. Но стоило прибавить скорость, и приступ кашля скрутил ее, не давая вздохнуть. Киврин остановилась. Не дойти.

«Не глупи, — велела она себе. — Нужно отыскать переброску. Ты больна. Тебе надо домой. Давай дотянем до церкви, там можно минутку передохнуть».

Киврин зашагала дальше, превозмогая кашель, однако ничего не получалось. Дыхания не хватало. Она не дойдет до церкви, какая уж там переброска… «Дойдешь! — прикрикнула Киврин. — Через не могу!»

Она снова встала, сгибаясь пополам от жжения в груди. Раньше она опасалась, что кто-нибудь из обитателей хижин выйдет и заметит ее; теперь, наоборот, мечтала, чтобы ее увидели и помогли дойти обратно до поместья. Но выходить было некому. Все на полях, собирают под ледяным ветром остатки картофеля и загоняют скот. Киврин подняла взгляд к горизонту. Далекие силуэты уже пропали.

Вот и последняя лачуга. Дальше шла россыпь хлипких сараюшек, в которых, хотелось бы верить, никто не жил. Это явно хозяйственные постройки — коровники и амбары, — а за ними, не так уж и далеко, возвышалась церковь. «Может быть, если двигаться помедленнее…» — с надеждой подумала Киврин и направилась туда. Грудная клетка словно разрывалась на каждом шагу. «Не вздумай падать! Никто не знает, где ты».

Она оглянулась на господский дом. Теперь ей даже туда не дойти. Надо бы присесть и передохнуть, но сидеть на раскисшей тропке было негде. Леди Эливис ухаживает за коттером, леди Имейн с девочками и всей деревней в придачу рубят святочное полено. Никто не знает, куда она пошла.

Ветер усиливался, теперь он дул не порывами, а сплошным потоком с полей. «Надо попытаться дойти до дома», — решила Киврин. Но и на это не было сил. Даже стоять получалось с трудом. Она бы села на что угодно, но между хижинами по самые изгороди все утопало в грязи. Придется идти внутрь.

Лачугу огораживала такая же хлипкая плетенная из ивовой лозы ограда. Она едва доходила до колена и не остановила бы даже кошку, не говоря уж о коровах и овцах, для которых и предназначалась. Только столбы калитки возвышались до пояса, и Киврин облегченно прислонилась к одному из них.

— Ау! — крикнула она в пространство. — Есть здесь кто-нибудь?

До входной двери было рукой подать, а ветхие стены наверняка пропускали любой звук. Они даже ветер пропускали. Киврин разглядела дыру в стене, где обмазка из глины с соломой отвалилась от напоминающего слежавшийся хворост каркаса. Если в доме кто-то есть, ее не могли не услышать. Скинув ременную петлю, запиравшую калитку, Киврин вошла внутрь и постучала в низкую дощатую дверь.

Как Киврин и предполагала, никто не откликнулся. Еще раз на всякий случай крикнув: «Есть кто дома?» — и даже не проверяя, как справился с вопросом переводчик, она попыталась приподнять деревянный засов. Не вышло, слишком тяжелый. Тогда она попробовала выдвинуть его из пазов. Тоже не получилось. Такая ветхая хижина, того и гляди ветром сдует, а дверь не откроешь. Надо будет рассказать мистеру Дануорти, что средневековые хибарки только на вид хлипкие. Хватаясь за грудь, Киврин прислонилась к двери.